Том 9. Новь. Повести и рассказы 1874-1877 - Страница 151

151

В черновой рукописи сохранились следы тщательного и разностороннего совершенствования образной системы рассказа. С особым вниманием писатель дорабатывает портретные черты, речевые характеристики, психологические мотивировки. В ряде случаев устранены лишние подробности (словесная характеристика «решительности» и «отчаянности» Давыда; описание его замкнутой натуры). В других случаях автор дополняет портрет существенными деталями. На полях рукописи против места, где рассказывается впервые о Раисе (в автографе она названа не только Черногубкой, но и Мышкой), набросана характеристика этого персонажа, которая затем частично использована в тексте. Варьируя и совершенствуя текст, писатель с каждым новым штрихом все рельефнее оттеняет духовную силу и женственность Раисы, ее особую грацию и внутреннее достоинство. Устранением и заменой неясных, расплывчатых определений он добивается четких контуров образа, по первому замыслу имеющего некоторые «роковые» черты. Так, развивая мысль о постоянно трагическом выражении ее глаз, Тургенев в соответствии с конспектом после слов: «В ней было что-то — и печальное и милое» добавляет к тексту: «Еще не видавшая горя, настоящей нужды, она словно заранее готовилась ее встретить — и не то, чтобы сама готовилась, а природа уж так ее устроила». Затем эта вставка была Тургеневым вычеркнута, так как в самом повествовании о горе и нужде, пережитых семьей Латкиных, содержится реальная мотивировка печального облика Раисы. Более того, состояние транса, в которое впадает Раиса после несчастья с Давыдом, в данном случае вполне объяснимое (оно подготовлено большой и длительной эмоциональной перегрузкой), вызвало у автора опасение: не слишком ли много мелодрамы во всем этом эпизоде? И потому на полях рукописи, против описания застывшего лица Раисы, он делает помету, имеющую характер почти медицинского свидетельства.

Уточнение подобного рода сделано и в психологической характеристике глухонемой девочки, которая в названном выше эпизоде по первоначальному варианту реагировала на тревожные события так, как реагируют обычно здоровые дети, т. е. «плакала навзрыд». В окончательном варианте глухонемая девочка, не понимая происходящего, «преспокойно помахивала кнутиком». Писатель этим штрихом уточнил реальную жизненность факта и усилил трагизм ситуации.

Все эти примеры говорят об особом внимании писателя к психологическим реакциям, стоящим на грани болезненных явлений.

Центральными драматическими эпизодами рассказа являются бунт мелкого чиновника против нравственно нечистой жизни и последствия этого непосильного бунта: нищета, болезнь, смерть; испуг и болезнь осиротевшего ребенка; кража часов — эмоции преступления; любовные переживания юных душ, принадлежавших к враждебным семействам; угроза разлуки с любимым и душевное потрясение героини. Эти сцены, написанные Тургеневым с большим мастерством, свидетельствуют о нараставшем интересе писателя к сфере психологии и об умении освещать «душевные пропасти».

Друзья Тургенева, с литературным вкусом которых Тургенев особенно считался, не замедлили отметить тонкость психологического рисунка в рассказе «Часы». Анненков, отвечая на просьбу Тургенева оценить его новое произведение, писал 5 (17) декабря 1875 г. из Баден-Бадена:

«Я проглотил, добрейший И<ван> С<ергеевич>, Ваш прелестный рассказ и уже отослал его Стасюлевичу. Вот что скажу. Сути самой русской жизни в нем не захвачено, как это удавалось Вам в других случаях, но милейших подробностей бездна. Характер анекдота, который на нем лежит, так ясен, что, кажется, и автору следовало бы согласиться с этим и в конце рассказа сказать, например: „Таков анекдот с первыми подаренными мне часами“, а если это безграмотно, то что-нибудь другое в том же роде. Кстати, часы, вставленные в лукошко потому, что сами лукошко, не очень-то красиво завершают рассказ, которому не следовало бы разрешаться в плохой каламбур и в довольно дикую идею.

Достаточно было бы, если бы рассказчик, глядя на свои новые брегеты с репетициями и звонами, всегда переносился мыслию к первым часам лукошкою. Если найдете справедливыми эти замечания — их можно еще осуществить приказом к Стасюлевичу. Тяжелее произвести следующие перемены.

Признаюсь, друг, образ прелестной Вашей Черногубки затуманился в моих глазах от изображения ее бегущей, разинув рот, за Давыдом с часами, к реке. Почему так — и сам не понимаю; может быть, оттого, что эта встреча слишком уж нужна автору, а может быть и потому, что сумасбродство Давыдово требовало картины без посторонней, чужой — драматической примеси. Кажется, лучше было бы, если бы Черногубка встретила его уже на рогожке, полумертвым: последствия могли бы быть точно те же. <…> Всё прочее чрезвычайно тонко, миниатюрно, хорошо обрисовано, иногда лучезарно освещает на минуту душевные пропасти (солдат, сам Давыд, измена Латкина), но именно по тонине и миниатюрности кисти — не могу пророчить успеха рассказу сразу, а когда он просмакуется читателями с достаточным тщанием, успех к нему придет несомненно. То же было с бесценной Муму» (ИРЛИ, ф. 7, № 10, лл. 59–60).

Тургенев учел эстетическую часть критики Анненкова (об его замечаниях, касающихся отдельных исторических неточностей, см. в реальных комментариях, с. 459–460) и послал Стасюлевичу список поправок, внесенных им сначала в черновой автограф и перенесенных редактором «Вестника Европы» в наборную рукопись (см. письмо к Анненкову от 24 ноября (6 декабря) 1875 г. и письма к Стасюлевичу от 25 ноября (7 декабря) и 26 ноября (8 декабря) 1875 г.). В результате переделок по совету Анненкова изменен был конец рассказа, устранена сцена, где Черногубка догоняет мальчиков, бегущих к реке, уточнены сведения о прошлом Егора (см. реальный комментарий, с. 459–460).

151