Том 9. Новь. Повести и рассказы 1874-1877 - Страница 139

139

Безрадостные мысли о ходе политического развития России, к которым Тургенев пришел в предшествующие годы и которые нашли наиболее яркое выражение в романе «Дым», в сущности мало изменились. С решительным осуждением встречает Тургенев каждый факт, свидетельствующий о росте реакции в России, о гонениях против свободной мысли, о притеснениях, которым подвергалась русская литература. В цитированном выше письме к Фету он так отзывался о Каткове, ставшем в эти годы вдохновителем реакционной политики самодержавия: «Всё, что у меня осталось ненависти и презрения, я перенес всецело на Михаила Никифоровича, самого гадкого и вредного человека на Руси…»

Отношения Тургенева с демократической частью русского общества, особенно обострившиеся с появлением «отцов и детей» и затем — «Дыма», продолжали оставаться напряженными. Принимая ненависть, идущую из лагеря реакции, с неизменным спокойствием и, может быть, даже гордясь ею, Тургенев болезненно переживал нападки слева, которые, однако, не вызывали в нем чувства вражды или озлобленности. Наоборот, именно в семидесятые годы он с постоянно растущим интересом и доброжелательным вниманием относился к деятелям русского революционного движения, в частности к эмигрантам, обосновавшимся в Париже. Он не только оказывал нуждающимся эмигрантам материальную помощь, но и регулярно субсидировал журнал «Вперед!», издававшийся П. Л. Лавровым. С самим Лавровым Тургенев в последние десять лет своей жизни поддерживал постоянную связь, о чем свидетельствует сохранившаяся часть их переписки. С сердечной приязнью относился Тургенев и к Г. А. Лопатину, который во время своих приездов в Париж был частым гостем писателя.

Уже после смерти Тургенева, когда вопрос о его политических взглядах стал предметом ожесточенной полемики, когда русские реакционные и либеральные газеты выступали с лживыми заявлениями о покойном писателе, Лопатин счел необходимым противопоставить этому нестройному хору свое мнение непосредственного свидетеля и очевидца. В статье, предназначенной для помещения в одной из английских газет, но оставшейся не напечатанной, он писал: «…как художник, Тургенев не был человеком строго определенной политической программы и мало думал над подобными вопросами. Но он был всегда горячим другом политической свободы и непримиримым ненавистником самодержавия. <…> он всегда относился с самым горячим сочувствием ко всякой самоотверженной борьбе с ненавистным ему самодержавием и всегда был готов помочь участникам в этой борьбе всем, что он считал совместимым с собственным самосохранением, не разбирая при этом тех программ и знамен, под которыми сражались эти люди» (Лит Насл, т. 76, с. 246–247; публикация А. Н. Дубовикова).

Глубокий интерес Тургенева к вопросам, связанным с развитием революционного движения в России 1870-1880-х годов, наложил печать на всё его творчество этого периода — от романа

«Новь» до неосуществленного замысла повести «Наталия Карповна» (1883), в которой он предполагал вывести «новый в России тип — жизнерадостного революционера» (см. наст. изд., т. 11).

Повести и рассказы семидесятых годов не укладываются целиком в русло этого главного направления творческой работы писателя — в них он разрабатывал по преимуществу темы, почерпнутые из воспоминаний о прошлом. Но и на удаленном более или менее значительно от современности историческом материале Тургенев обращался порой к темам и образам, связанным с историей русского революционного движения. Это относится главным образом к повести «Пунин и Бабурин», центральное место в которой занимает суровая и непреклонная фигура мещанина-республиканца, участника дела петрашевцев, осужденного в 1849 году на ссылку в Сибирь. В рассказе «Часы» Тургенев немногими штрихами намечает образ отца Давыда, вольнодумца, пострадавшего при Павле I «за возмутительные поступки и якобинский образ мыслей».

Писателя привлекает в эти годы и разрешение художественных задач иного рода — не социально-исторических, а чисто психологических. В рассказе «Сон» он сосредоточивает свое внимание на психо-физиологической проблеме и не случайно, по-видимому, в письме к Л. Пичу от 23 января (4 февраля) 1877 г. называет это свое произведение «коротким полуфантастическим, полуфизиологическим рассказом». Можно думать, что этим рассказом Тургенев по-своему откликнулся на те попытки теоретического объяснения явлений наследственности, которые были выдвинуты в шестидесятых — семидесятых годах XIX века рядом европейских ученых, начиная с Дарвина, и вокруг которых велись тогда оживленные споры.

В «Рассказе отца Алексея» Тургенев раскрывает историю больной человеческой души, которая гибнет в результате галлюцинаций, возникших на почве религиозных представлений и верований. Но здесь психологическая задача совместилась с задачей художественно-стилистической. Вероятно, не без влияния флоберовских «легенд», над переводом которых на русский язык он работал в это же время, Тургенев придавал очень большое значение верному воспроизведению трогательного в своей бесхитростной простоте и наивности языка и речевой манеры сельского священника. Недаром, посылая М. М. Стасюлевичу этот рассказ одновременно с переводом «Иродиады» Флобера, он назвал его «легендообразным».

Если рассматривать повести и рассказы семидесятых годов в их совокупности, то следует прийти к выводу, что между ними и одновременно создававшимся романом «Новь» нет той прямой и непосредственной связи, какая существует, например, между повестями и рассказами сороковых — пятидесятых годов, разрабатывавшими проблему «лишних людей», и романом «Рудин», в котором эта проблема нашла наиболее полное и законченное выражение. Вместе с тем эти произведения не образуют собою замкнутого, обособленного цикла, они в значительной мере разнородны по своим темам и образам, по идейно-художественным задачам; которые писатель ставил перед собой. Но каждое из них, будучи поставлено в связь с предшествующим или последующим творчеством Тургенева, воспринимается как его неотъемлемая часть.

139